О чём умолчал Мессия… Автобиографическая повесть - Голиб Саидов

Нам заменяет душу и мнение…

– Помнит… – обернувшись к Андрею, почти прошептал он и я увидел, как в уголках его глаз собрались слезы. Не стесняясь нас, он открыто вытер их с лица и его глаза вновь заблестели, но теперь уже по-другому – прежним юношеским задором…

К сожалению, встреча наша была короткой, так как мне предстояло в тот-же вечер возвращаться в Питер. Прощаясь со мной, Володя передал мне небольшую стопочку листов, испещрённой его мелким и ровным почерком.

– Прочтёшь в поезде…– Как-то тихо, но твёрдо произнёс Володя.

Я согласно кивнул головой.

И, уже, устроившись удобно в купе поезда, и держа перед собой черновик его новых стихов, я медленно, не торопясь проходил глазами по свеженаписанным строчкам, и где-то глубоко в груди постепенно стал собираться комок, сдавливающий мне горло. Затем, когда дошёл до «Не отправленного письма», буквы, почему-то, стали как-то сами по себе плясать, строчки сливаться, и только капли влаги, упавшие на листы, вновь вернули меня в окружавшую действительность и к осознанию того, что я, не стесняясь своих попутчиков по купе, беззвучно плачу…

В. Бобриков. фото со страницы «ВК» С. А. Гамаюнова

Неотправленное письмо

Галиб, прости1 – империя распалась.Мне жаль, все повторяется, как встарь.Есть каламбур: сегодня показалось,Не Август нами правит, а Февраль.

Советуют – достать «чернил» и плакать,И взять бутыль, и заглянуть на дно.Взгляни в окно – там снова мрак и слякоть.Нам видимо, иного не дано.

Как я хожу? – Уныло сгорбив плечи.Как, впрочем, весь оставшийся народ.О чем молчу? – Скажу тебе при встрече,Как водится, вина набравши в рот.

Завидую тому, что ты уехал.(Хоть трудно выдать ссылку за отъезд).Как я живу? – Годами не до смеха,Одна охота к перемене мест.

С ума схожу. Хотя живу в столице,Уединяюсь там, где место есть.Вокруг меня одни и те же лицаНа них, как говорят, – одна лишь лесть.

К кому? – Я до сих пор его не знаю.Сильно подобострастье к палачам.Отчаянье своё я не скрываю.Пишу и молча плачу по ночам.

Ты знаешь, в жизни я не суеверен.Не запуская чёрной кошки в дом,Я никогда так не был не уверенНи в чём. И, что печальнее, – ни в ком.

Душа закрыта. Вера пошатнулась.И опостылся низостью уезд.Уже давно он превратился в «улость»И я уже согласен на отъезд.

Да только вот куда? – Ещё не знаю.Не чувствую, что сбудется со мной.Я здесь ведь не живу, а умираю.И впору перебраться в мир иной.

Ты говорил мне как-то: – не витийствуй.И, поминая всуе, не пророчь.И хоть гоню мысль о самоубийстве —Она всё неотвязнее, как ночь.

Я помню день один из этой жизни,Когда, не находя последних слов,Сжёг на костре и помянул на тризнеНесовершенство всех своих стихов.

С годами память не забыла,Вот черновик, как это было:

Июль. 15-е. НочьюПил в одиночестве, с тоски,Что я, как дворник, листья молчаСжигал свои черновики.В родном саду, на старой даче.Под яблонями, у кустовКостер… А я, у стенки, плача,Не находя прощальных словМолчал, когда они горели.Сидел, как зритель на скамье,А стены дома индевелиОт вьюги, что мела во мне….

Ну всё, об этом больше я не буду.Будь милостив, прости мою хандру.Бог даст – я прокляну в себе ИудуИ сном забудусь где-нибудь, к утру.

Я часто и во сне не забываюсь.Ты, кстати знаешь, что такое сны?Я не могу уйти, как не пытаюсь,От чувства неосознанной вины.

Недавно снился сон: – Я был тираном.Казнил и миловал по прихоти своей.И ждал тираноборца! И обманомСкрываясь, продлевал остаток дней.

Я лгал всем верноподданным и клялсяНароду, что не правлю, а служу.Я лгал им днём, а по ночам боялся,Что правду, неосознанно, скажу.

Нет, не под пыткой, так от осознаньяНикчемности и низости ума.И приходил я в храм для покаянья,А мне была предложена …сума!

Такие сны в аду, наверно, снятся.Представил (тьфу, тьфу, тьфу), что буду я,Как вечный жид среди людей слонятьсяС котомкой до кончины бытия…

И, провожаемый собачьим лаем,Не под крестом – под гробовой доской,Не верящим входить в Ерушалаим,Чтоб быть распятым там своей тоской?

P. S. Они со мной, изменчивые тени.Меня тревожащие с давних пор.И голоса умерших поколенийМежду собой заводят разговор.

Мне Фауст (в переводе Пастернака)Так говорил, что было слышно всем:– Одно дано: достать «чернил» и плакатьПричём, что предпочтительней – «ноль семь»

Лучшая защита – нападение

«Мой шурин пьёт:

Но, кто теперь не пьёт…»

Шурин «Бобра» и в самом деле, не прочь был «заложить под воротник». Дело, как говорится, житейское…

Но однажды, он не на шутку заставил родных поволноваться, пропав аж на целых три дня. Домашние были на грани инфаркта: перезвонили все отделения милиции, больницы и даже … морги. Безрезультатно.

Стараясь хоть как-то успокоить свою сестру, Володя счёл необходимым в трудную минуту быть рядом с сестрой. Сидят на кухне и изо всех сил напрягая мозги, пытаются выяснить – куда же мог запропаститься Сашка. Настроение – хуже некуда.